Постмодернизм как основное течение современной литературы

Постмодернизм базируется на трех основных постулатах. Один из них – «утрата веры в смысл бытия и надличностную цель человеческого существования» (К.Степанян). Если на рубеже XIX-XX веков мир раскололся и человек пытался уйти от хаоса реальности в свой внутренний мир, то в 80-е годы XX века конец света уже наступил и «создавать новое в духовной сфере» не имеет смысла.

 

Второй- «действительность иррациональна и непознаваема, а поэтому ее бытие  имеет ту же реальную ценность, что и миры, созданные воображением. Всеобщий хаос перемишал бытие и небытие, мир «разбился» на мелкие осколки, заставляя каждого человека замкнуться на самом себе. И наконец, не существует «абсолютной истины и какой-либо ценной иерархии». Все ценности теперь измеряются относительно отдельной личности.

Особенности нашей жизни и культуры нередко приводят к тому, что нейтральные научные термины или определения приобретают ярко выраженную эмоциональную окраску, почти мифологическую. Так случилось и с термином «постмодернизм»: не успев толком разобраться, что же он обозначает, его стали употреблять то, как новое ругательное слово - «а, это все постмодернизм!», то как универсальный ярлык-отмычку, прилагая без разбору не только ко всем современным произведениям литературы и искусства (что-то вроде «соцреализма» в прошлом), но и к событиям общественной жизни.

Некоторые вообще отрицают возможность существования постмодернизма у нас в  стране: какой же может быть постмодернизм, когда здесь и модернизма-то как такового не было? Им возражают: нашим модернизмом был соцреализм. Послушав все это, нормальный человек решает про себя: тут сплошная схоластика, бесплодное теоретизирование. Неизжитые привычки прошлых лет, когда обязательно нужно было выстроить четкие схемы, классифицировать.

О постмодернизме потому-то и можно - и нужно - говорить всерьез, что он выражает новое мироощущение, сформировавшееся в последней трети XX века в сознании очень многих людей. Что это за мироощущение?

Оно базируется - осознанно или неосознанно - на трех основных постулатах. Утрата веры в высший смысл и наличностью цель человеческого существования, человеческой истории; Апокалипсис уже наступил или его вообще не будет, поступательное развитие человеческого духа, может, и происходило в прошлом, но ныне этому развитию уж точно пришел конец, поэтому создавать что-то новое в духовной сфере можно лишь из осколков прошлого, используя различные фрагменты мировой культуры, совмещая самые разные пласты и явления в новых неожиданных комбинациях.

 Действительность иррациональна и непознаваема, а потому ее бытие и смысл имеют ту же реальность и ценность, что и мираж, фантазии, миры, созданные воображением каждого из нас. Бывший прежде целостным мир, основывавшийся на каких-то общих принципах, раскололся на множество различных миров, ничем не связанных между собой (теоретически каждый субъект на Земле живет в своем особом мире) или имеющих чисто горизонтальные, случайные связи. Реальность строится по законам художественного текста (мир – большой текст), действительность обладает той же степенью постигаемости и внутренней противоречивости, что и вселенная художественного произведения; но зато любое создание творческой фантазии обладает всеми правами реальности.

 И наконец, не только не может быть абсолютной истины, но и вообще какой-либо иерархии, ценностной иерархии - отдавать предпочтение чему-либо перед чем-то иным недемократично: каждая религия, система идей, суеверие, любой образ жизни и поведения, вкусов и пристрастий, высокий стиль и блатной жаргон – равноценны и равноистинны ( или равно неистинны- ибо единственной истины нет). Иными словами, наступает полное торжество плюрализма и относительности.

Конечно, каждое из этих убеждений в отдельности было присуще многим людям и раньше, но в сочетании они и определяют то, что можно назвать постмодернистским мироощущением.

Долгое время господствующая коммунистическая идеология- в тех или иных модификациях- или просто идеологический инфантилизм «уберегали» нас от духовных болезней века. В последние два десятилетия эта защитная скорлупа (или воздухонепроницаемый бункер, как угодно) оказалась пробита, и преобладающие духовные веяния овладели сознанием людей (а религиозной защиты многие оказались лишены). Можно не употреблять это не совсем точное, как любой термин, слово- постмодернизм, большинство наших современников просто удивятся, если их назвать постмодернистами, но они именно таковыми и являются (или являлись, ибо изменения общественного сознания ныне происходят очень быстро).

Постмодернистская литература, имеет ряд характерных черт, определяемых именно общей мировоззренческой основой. В первую очередь это принцип коллажа- сочетание самых разнородных уровней и жанров: масскульта и элитарной литературы, детектива, сентиментального романа и философской притчи, высокого стиля и мата, точнейших исторических реалий и суперсовременных речей и поведения героев; обильное заимствование сюжетов, персонажей, иногда целых фрагментов из произведений прошлых лет и веков, из классики. Очень популярен «римейк», пересоздание- когда какое-либо классическое произведение буквально переписывается заново, будучи вывернуто наизнанку, переориентировано на 180 градусов или просто иронически переосмыслено. Явно или тонко скрытая ирония (в том числе и авторская самоирония) вообще является наиболее характерным признаком постмодернизма, но об этом чуть ниже. В живописи давно существует понятие палимпсеста - когда на старом холсте изображение загрунтовывается и поверх него пишется новая картина. Постмодернист практически делает то же самое - только не загрунтовывая прежнее изображение, во всяком случае позволяя ему преступать. Вот что пишет об этом современный исследователь: перед нами как бы «шум многих текстов, уплотнившийся на синхронно обозримой плоскости листа <…> поиск «своего» - <…> это лишь изыскание относительно неисхоженных окольных тропиков в лабиринтных недрах борхесовской вавилонской (или, точнне, мировой) библиотеки <…> автор обречен на перестановку уже готовых фигур и форм на не теряющем от этого увлекательности игровом поле, здесь ни открыть, ни назвать новизну невозможно, однако само старое (уже известное) непрерывно обновляется, меняясь на глазах в каждый момент, деформируясь каждый новотчением» (Кусков С.И.Палимпсест постмодернизма как «сохранение следов» традиции. Диалог культур. М., 1994).

Игровое начало вообще присуще постмодернизму- это искусство времен компьютерной графики и видеоклипов. Другая характерная черта- внутренняя противоречивость текста, заранее запрограммированная невозможность прочитать его в одном, определенном смысле. Мир есть хаотичное сочетание фрагментом, а потому произведение зачастую представляет собой различные сочетания отрывков, разрозненных писем, воспоминаний или дневноковых записей. Из всех этих сочетаний и неожиданных комбинаций может родиться новый смысл, а может и нет – главное для автора не в этом, а в том неуловимом, что называется стиль,- насколько удачно осуществлено это сочетание, чтобы вызвать эстетическое наслаждение читателя.

Но тут важно понять, что постмодернистским можно назвать лишь произведение, созданное на основе соответствующего мироощущения. Преобладающее настроение в постмодернистском искусстве- трагизм или страстное желание удержать распавшиеся фрагменты мира, хотя бы скрепив их собственной кровью.

Ирония- почти обязательный признак постмодернистского произведения (вспомним, к примеру, нашумевший в начале девяностых телесериал «Твин Писк», где жуткий мистический сюжет и мрачная детективная интрига постоянно подавались в слегка «сдвинутом», ироническом ракурсе). Это понятно, если вспомнить постмодернистское отношение ко всему глобальному, претендующему на Высокий Смысл. Но ирония - обоюдоострое оружие; если оно используется для развенчания фальши, для обнаружения скрытой прежде истины или хотя бы для тонкой интеллектуальной игры- это одно, но если ирония становится тотальной, подвергая осмеянию все и вся, то становится похожей на змею, кусающую свой хвост, грозя уничтожить прежде всего самого себя, произведение и его автора.

В заключение необходимо остановиться еще на двух вопросах. В чем все-таки отличие постмодернизма от собственно модернизма?

Американский литературовед М.Джоунс, опираясь на предшествующие разработки своих коллег, вкратце формулирует это различие так:  главный вопрос и главная проблема модернизма - как правильнее понять, объяснить и выразить этот мир, частью которого я являюсь? Для постмодернизма же важно иное – в каком именно мире я нахожусь? Что мне делать в нем? Кроме того, главное, между модернизмом и постмодернизмом много других различий: модернист верит в прогресс, постмодернист его не признает, в модернизме есть иерархия ценностей, в постмодернизме нет, модернизм большей частью серьезен, постмодернизм лукав и насмешлив и т.д. Постмодернизм реально существует и будет еще какое-то время существовать; это направление, пожалуй, наиболее адекватно современному мостоянию человеческого сознания и таит в себе немалые очень интересные потенциальные возможности. Когда же сознание людей( в некотором определяющем большинстве своем) вновь обратится к высшим духовным реалиям, что обязательно и весьма скоро произойдет( и уже происходит) – наступит время для другой литературы, которая будет сосуществовать и с постмодернизмом, и с иными направлениями.

Постмодернизм в целом - литературный космос, направление с множеством «ручейков», подвигов, различных векторов последующей эволюции, сложившееся в 60-80-е годы «параллельно» официозной, соцреалистической словесности (и живописи). Он активно утверждает свою картину мира. В котором центральными моментами являются:

обесценивание реальности, подчеркивание мотивов ее «пустоты», симулятивности, бессмысленности, неподлинности, абсурдности, «десакрализации», преднамеренная «хаотизация» жизни;

обязательный элемент игры, иронического выворачивания мира, субъективная интерпретация (прочтение) любых событий, текстов, сближение несовместимого, лозунг вседозволенности, поскольку «талантливому человеку  все можно, потому что в глубине он безнравственен», - из декларации Вен. Ерофеева;

теснейшая связь с современной субкультурой, даже самой «грязной», со средствами массовой информации, то есть явлениями, не имеющими глубокой памяти культуры. Об этой различной нацеленности пестрой, однодневной новизны постмодернизма во всех его подвигах удачно сказал поэт В. Куприянов: «Нехранимость текста массовой культуры, его невхождение в культурную память, невоспроизводимость. События и факты массовой культуры, вошедшие в художественный текст, рано или поздно топят его…Постмодернизм нацеливает текст не на канал культуры (книга), а на канал массовой культуры…Это установка на временность, нерепродуктивность» (Вопросы литературы. – 1974. - №10);

как показал опыт Вик.Пелевина в романе «Поколение П.», все большую роль в судьбе постмодернизма сейчас играет такой «протез» культуры, отменяющий память, ослабляющий чувство родного языка, как компьютер. Фактически – это новый вид скованности готовыми псевдохудожественными формами, несвободой, от которой выигрывают только ремесленники, создатели детективного чтива вроде Б.Акунина (Гр. Чхартишвили), не сбавляющие темпов в поставке романов вроде «пелагия и Черный монах», «Любовники смерти» и «Любовницы смерти»;

итогом всех этих процессов в микроскопических течениях постмодернизма в прозе (Вик.пелевин, Т.Толстая, Вен.Ерофеев, Евг.Попов), в драматургии (Н.Садурн с ее пьесой «Чудная баба», Н. Коляды) стало создание так называемых виртуальных миров. Они часто порождаются (у Вик.Пелевина) с помощью, как говорят его апологеты, стимуляторов: вроде мухаморов, дурного героина, ЛСД… Лишь бы поддержать постмодернисткое время, когда «главенствует пародия на историю, на пафос, на глубину, на героизм, царит время без характеров, без поступков».

Виртуальность означает, по мнению Вяч.Курицына, одного из защитников новой волны (см. его предисловие к книге Пелевина «Жизнь насекомых»), одно: «…это не искусственная реальность, а отсутствие деления реальностей на истинные и иллюзорные». Виртуальность предполагает, что «статус мира сомнителен», а реализма – тем более, что мир дан только как описание мира, перечисление вещей, как тот или иной «способ судить о нем» и т.п. Курицын видит в виртуальности приоритет «энергетики над сематикой» (то есть смыслом), радикальную иронию и самоиронию, движение от текста к «анонимному бормотанию», от сознания – к подсознанию. Для постмодернистов виртуальность – это особый язык творчества, не имеющий связей с объективно существующим миром, это произвольное принуждение читателей к блужданию среди знаков, схем, цветовых пятен. «У меня в голове всегда туман. Мыслей нет – видения. И даже не видения – слова. И даже не слова, а запятые. Дайте бумагу – я все их запишу»- так самовыражается  герой одного из рассказов писателя-модерниста А.Ровнера.

        Возражая против превращения литературы в сплошной текст, в жизнь языка (даже в жизнь его частиц, запятых или отточий), всеобщей виртуализации прозы или поэзии, А. Соженицын еще выступил в 1993 году с резким осуждением натиска постмодернизма и массовой культуры: «Для постмодернистов мир не содержит реальных ценностей. Даже есть выражение «мир как текст» - как вторичное, как текст произведения, созданный автором…Только то и есть стоящая реальность. От того повышенное значение приобретает игра радостно переполненной Вселенной – а натужная игра на путотах» («Ответное слово на присуждении литературной награды Американского национального клуба искусств»).

        Тяга к «новой прозе», к будущему «синтетическому» искусству постмодернизма и сюрреализма наметилась еще в XVIII веке. Первым опытом в этой области стали «Русские ночи» В.Ф. Одоевского – не вполне обыкновенный роман в современном понимании слова; музыка этого произведения сливается с литературой, беллетристической и публистической, вступает с ней в симбиоз. Вслед за опытом Одоевского А.С. Пушкин называет «Евгения Онегина» романом, Н.В. Гоголь «Мертвые души» - поэмой. Затем И.С. Тургенев пишет «Стихотворения в прозе». И так далее. Получается, что в конце XVIII –начале XIXвека жанры вдруг начинают сливаться, испытывать тяготение друг к другу. Художники создают новые образы, символы и слова. Молодой Гоголь придумывает нос коллежского асессора Ковалева, запеченный его парикмахером в хлеб, и называет роман поэмой, тем самым оживляет традицию бурлескных произведений. Следом за Гоголем Достоевский именует свою повесть «Двойник» петербургской поэмой. 

 Со временем смешиваются представления о хорошем и плохом, стили разных течений и эпох, части речи. В результате появляется новое литературное течение, получившее название постмодернизм.

Карен Степанян в статье «Постмодернизм», опубликованной насколько лет тому назад в «Литературе», формулирует основные постулаты этоготечения. Во-первых, утрачивается вера в высший смысл, в цель существования человека и истории; считается что мир раскололся на мелкие осколки, поэтому что-то новое можно создать из кусочков прошлого, используя опыт мировой культуры. Во-вторых, меняется мироощущение – действительность становится ирреальной, непознаваемой, именно поэтому имеют ценность сны, «фантазии, миры, созданные воображением каждого из нас». В-третьих, меняется отношение к абсолютной истине: ее не существует, поэтому любая религия, система идей, высокий стиль и ненормативная лексика равноценны.

Литература постмодернизма имеет несколько характерных черт. В первую очередь это принцип «сочетания самых разнородных уровней и жанров», обильного заимствования сюжетов, мотивов, персонажей произведений прошлого. Таким образом, постмодернистскую литературу можно рассматривать с точки зрения реминисценций.

Отдельно остановимся на «другой» прозе, ее разные критики называют по-разному: кто-то «другой» прозой, кто-то «жесткой», кто-то «прозой сорокалетних». Но какое бы определение не подбиралось, но это действительно «другая» литература в постмодернизме, обладающая «своими» особенностями и признаками.

К этой прозе относят произведения Л. Петрушевской «Свой круг», «Новые робинзоны»; Т.Толстой «Сомнамбула в тумане», «Серафим», «Поэт и муза»; С. Каледина «Стройбат», «Смиренное кладбище»; Л. Габышева «Одлян, или Воздух свободы»; В. Пьецуха «Новая московская философия»; В. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени».

Это произведения «без всякой рисовки» и условности, представляющие «реалии» жизни. В статье Аллы Марченко «Уши дэвов» («Литературная учеба», №1, 1990г.) мы находим такое определение таких произведений – «честный реализм». В своей статье А.Марченко ссылается на С. Чупринина, который пытался объяснить особенности «другой» прозы. По его мнению, авторы этих произведений «прехладнокровнейше воспроизводят … такое, что у читателя волосы на голове встают дыбом». И где-то в этом все же есть доля правда. То, о чем пишут авторы «другой» прозы- это не столько выражение личной боли, сколько способ воздействия на общественное сознание.

Мне бы хотелось остановиться на повестях С.Каледина «Смиренное кладбище» (1987г.) и «Стройбат» (1989г.).

Сергей Каледин родился в 1949г. в Москве. После школы служил в армии в строительном батальоне. В 1972 году поступил в Литературный институт. За время учебы в институте работал монтажникам, плотником, сторожем, могильщиком. Первая повесть «Смиренное кладбище» была написана в 1979 г. в качестве дипломной работе. Диплом был успешно защищен, хотя оппоненты намекали, что судьба у «Смиренного кладбища» будет тяжелая. Так оно и случилось, публикация повести затянулась почти на 10 лет. Напечатана она была лишь в 1987 году. Почему? Скорее всего потому, что автор «заглянул» в такое непопулярное место, как кладбище, открывая жестокий и расчетливый мир, столпившийся у последнего человеческого порога. В этом потерявшемся, равнодушно опустошенном мире длится такая же полная и пестрая жизнь, как во всяком другом мире, потому что для них, этих выпитых жизнью и пропитых людей, это вся их жизнь. Подлинно скажешь за Толстым – везде живут люди.

В повести С.Каледина может наблюдать иногда чрезмерный интерес к «экзотическим» подробностям жизни людей, работающих и живущих на кладбище. Но в ней есть и  другое – стремление понять героя, подсобного рабочего Лешку Воробья, одного из тех, кто нашел здесь средства для жизни, свой законный и незаконный заработок. Постепенно складывается «биография» героя: то воспоминания душат, то Мишке рассказывает, то автор повествует о Лешке. После смерти матери не стало им жизни с братом Васькой при новой мачехе, которую отец привел: «…Васька посмирней был, терпел, а я деру дал… Сперва по садам околачивался… Поймали раз, поймали два… Отец, сука, сам просил, чтоб в колонию. Она, тварь, присоветовала. Кому сказать, не поверят: варенье со стеклом слала – гостинчик!...»- вспоминает он, глядя на мраморную плиту, которую готовит для могилы своей матери. Жалость, тоска в его сердце по матери: «Была б жива, в золото одел бы, кормил бы из рук… Эх, мама!»

После колонии вернулся домой. Ему было 15 лет: взяли с Васькой вермута, пошли в садик. Васька рассказывал, как отец с мачехой над ним эти годы муровали. Напьются, дверь на ключ и давай хлестать… А за что? Да просто так, поглядел косо или не так ответил. Выпили они с Васькой в садике, пошли домой. Отец как раз макароны варил, концы из кастрюли торчали… Васька подошел и без разговоров отца в торец, а потом тубарь взял и двумя руками… Отец захрючил- вырубился. Сам-то Воробей тогда отца не бил, боялся опять загреметь. Потом, правда, делал его крепко… Когда тот с высылки из собинки приезжал денег просить. Может быть, и сложилась бы его жизнь по-другому, если бы отец дал согласие воспитателю в колонии Петру Сегеевичу об усыновлении Лешки. Но отец нен согласился- кто его на старости кормить будет? А когда отца выселили за «тупеядку» и остались они с Васькой одни, идти и «проситься» в сыновья к Петру Сергеевичу «неудобно». Но воспоминания о нем полны сожаления. Сейчас ему, больному инвалиду, жалко, что жизнь сложилась так, что пил беспробудно, работал ради «сивухи». А работать он умел, гордился своей выносливостью на работу и добросовестность. Где только он и кем не работал! Придя к Мишке в гости, вдруг разоткровенничался: Как отца выселили, мы с Васькой жили. Ремеслуху кончил- меня в ЖЭК дежурным сантехником. Без денег не сидел. С утряка по подвалам пробегу- магистраль посмотрю. Ее раз в неделю положено, а я – каждое утро. Где подкрутил, где подвернул- и весь день калым сшибаю. … Да потом на троснике работал. Вроде комбайна идет машина, а ты перед ней стоишь. Тросник выше головы; ухаватишь и перекручиваешь, и концы- в барабан заправляешь. Работенка- я те дам. Больше недели, ну, десяти дней, никто не выстаивал. А я там сезон отмотал. Меньше четырех сотен не выходило. И с похмела всю дорогу… Организм такой, на работу выносливый… Вернулся, прогудели мы с Васькой, что было. На работу надо. Мне соседка из другого подъезда говорит: иди к нам на базу мороженым торговать. Ну вот, опять смеешься. Ты слушай лучше. Работаю на базе- те же три-четыре сотни. Как? Да вот так. На базу приезжаю за товаром, учетчице четвертак кину- она мне полную тележку рожков по патнадцать копеек накидает. Рожки и так всегда хорошо идут, а летом за ними- давиловка ломятся все… Да я еще ору в полную пасть… У Савеловского стоял. Поначалу неудобно: знакомые…

Но и теперь, работая на кладбище, куда его устроил Марик, дружок, с которым они «до колонии хулиганили», он работает так же, как всегда- честно и добросовестно. Нет, подколымить и он не откажется, но что касается дела, то тут к нему претензий нет – не обманет. И калым честно разделит между своими. Лешку Воробья на кладбище уважают, что немаловажно в жизни для собственного мироощущения.

Иное дело, что кладбищенские «законы» ненормальны. Здесь бесстыдно наживаются на человеческом горе; здесь, связанные круговой порукой, проворачивают всякие темные махинации, а с нарушившими неписаные правила расправляются по жестоким законам уголовного мира. А «законы» эти «создают» такие же люди, только откровенные дельцы, потерявшие всякую совесть ради лишней копейки. Например, Молчок, наживавшийся на работе подсобных: Штатным землекопом был один Молчок, бригадир. На него- то и писались наряды.  Сам же он копал редко, в сложных случаях или при запарке. Копали ребята – часовня, да изредка – желающие с хоздвора. За яму Молчок платил по сезону: летом пятерка, зимой-вдвое. Если сам не захоранивал, весь сбор все равно кроил он. Без комментариев. С этим было строго. Жук тот еще: самому под пятьдесят, а с покойниками лет двадцать трется. Последние десять- как вылечился – ни капли в рот не брал. Знал, кому побольше дать, а кто и так хорош.

Или заведующий конторой Петров. Это по тего приказу Воробей рыл могилу на бесхозе, из-за которой и случилось в конце повести несчастье. Воробей уже тогда догодался, что здесь что-то нечисто: Странно только: не часовне Петрович копать поручил.  Значит, не хотел с Молчком делиться. Со вчера еще предупреждал: приди, мол, Воробей, раньше- дело есть. И сам не забыл, к семи приехал. Морда шершавая с похмелья, а приполз, неиполенился. Да, поднаглел Петрович малость за последнее время. Все бабки все равно неисобьешь, а наваться можно… Тем более с бесхозами. Бесхоз толкануть- тюряга.

Петрович за деньги продавал бесхозную землю, на которой хоронили незаконно, потому что «кладбище закрытое»: Он покрутит, повертет: а может, ты из треста или из Обахаэса. Ну, а потом заломит, ясное дело… И никуда не денешься, дашь как миленький. Договорились по-хорошему -он тебе бесхозик подберет. Воробей его не боится, слишком много про него знает. И несмотря на то, что Петрович оставил его работать на кладбище после больницы, Воробей, не боясь потерять место, вступается за уволенного за прогулы Кутю, потому что не терпит несправедливости, потому что тому некуда больше деваться, кроме кладбища: - Ты что, шакал, над дедом мудруешь?- прохрипел Воробей.- Ему до пенсии полгода, он сам отвалит!.. Неймется! Руки чешутся?.. Могу почесать!..

Петрович побледнел: в конторе никого, а Воробей неполноценный. Отоварит, потом поди разбирайся. Воробья трясло.

 – Не обижай деда, Петрович…

 - Воду пей! – завизжал заведующий, подталкивая к нему графин.

Воробей послушно припал к графину.

 - Не обижай…

 - Защитничек… - Петрович встал из-за стола. – Много вас… Что ты здесь разорался?.. Прибежал-прилетел!.. Все вы за чужой счет добренькие. А сами, если что?.. Знаю я вас!..

- Спасибо, Петрович, - пробормотал Воробей.- Ему полгода, онтсам отвалит…

- Пошел вон. Иди работай, - буркнул Петович.

И в конце повести, виновный Петрович, опять выкрутится, а вот Воробья уже не спасет ничто. За тот нечестно вырытый по приказу Петровича бесхоз, должен был понести наказание именно Петрович, а увольняют Кутю, который не может за себя постоять, а Петрович будет глядеть в пол, когда Воробей вступиться опять за пьяницу – фронтовика:

- Это… Он ветеран…

- Тебя забыли спросить! – рявкнул Носенко.- Это еще что за чмо?

- Тут у нас один… - промямлил Петрович.- Куда лезешь?- обернулся он к Воробью.- Заступник! Сидишь- сиди, пока не спрашивают. Знаю я вас, герои…

Воробей посмотрел на него:

- Я бесхоз копал.

Носенко обернулся к нему, потом к Петровичу:

- Заявление!

- Он в больнице был, не писал…

- Сейчас пусть пишет!- рявкнул Носенко.

- В кабинете бумага, Леш, - тихо, глядя в пол, сказал Петрович.

- Чего писать?

- Неграмотный?!- заорал Носенко.- Диктуй ему!- приказал он Петровичу.

Петрович в ухо Воробью начал диктовать.

- Не с пятнадцатого, а с сегодняшнего дня!- перебил его Носенко.

Да, «кладбищенские законы» жестоки. Но Лешка Воробей эти законы и правила принимает как должное, не раздумывая, хороши они или плохи, достойны человека или нет. Нравами калединского героя не удивишь - сызмала всякого повидал и натерпелся: вечно пьяный отец, колония как избавление от семейных «радостей». Но вот несправедливости терпеть не может ни пьяный, ни трезвый.

Писатель не морализует, но нарисованный им мир «смиренного кладбища», где царят свои страсти, где человеческие ценности искажаются и попираются, этот мир «дна» Действительно страшен. Загубленная, искаженная жизнь, фатально катящаяся к своему концу.

Поневоле ужасаешься: сначала отец лупит детей, потом возмужавшие дети- отца; брат рубит топором брата; муж приучает жену к водке, а потом пытается лечить ее, уже неизлечимую, кулаками… Или когда читаешь о спившемся фронтовике Куте, который «выпал» из жизни и существует от стакана до стакана. Так и ждешь, читая повесть все закончится трагически. Писатель и обрывает ее на том, что Воробей, взявший на себя вину Кути и уволенный с работы, поднимает стакан с водкой, для него смертельной:

- Ты что?! Ты не удумай!- забеспокоился. Кутя.

- Бога побойся! Сироту оставишь?!.. Лешка, не озоруй!

- Не ной,- оборвал его Воробей.- Авось не подохну. Чекнем.

- Воробе-е-ей!- заверещал Кутя.

Валька вцепилась в бутылку.

У Воробья стали закатываться глаза. Воробей поймал Вальку за руку.

- А-а!..- приседая от боли, заорала Валька и отпустила бутылку.

Воробей, промахиваясь, лил «Старку! В стакан. Желтое пятно расползалось по скатерти. Валька скулила где-то внизу, у ножки стола. Кутя, вытаращил глаза, не двигался. Воробей поднес стакан ко рту.

Так и хочется остановить автора и сказать: довольно! Что ж это за герои такие? Откуда? Мы ведь, святая наивность, и не подозревали  о подобном. А может, не надо останавливать, потому что начинаешь приходить к другому выводу: Каледин просто хочет взорвать нашу успокоенность и равнодушие, которым мы постепенно окружаем себя, не желая знать о «мерзостях» жизни. А еще все-таки понимаешь, что и здесь «на дне» брезжит пусть робкий, но такой необходимый свет, который улавливает и передает в повести С.Каледин.

Тот же Лешка Воробей хочет жить иначе, по-людски: семью заводит, сын у него родится, и мечтать он может: Телевизор куплю цветной, Вальке шубу… «Жигули» нельзя, был бы слух- другое дело… Может, дачу купить?.. А что?.. Подкопить год-другой- и можно. Валька на даче с Витькой, пить меньше будет… Яблонь посажу. Вот только бы с субом обошлось… Адвокат хоть и говорит… Да ему за разговор деньги платят. Он и к «негру» Мишке в гости не с тем ли наведывается? Чувствует, что Мишка хоть и подвизается на кладбище, но из «другой» жизни. И на церковную колокольню в день своего тридцатилетия взбирается, чтобы приподняться над  той реальностью, в которо\ую волей обстоятельств погружен почти с головой, хочет увидеть иными глазами. У него вообще «странное» отношение к Богу. Он вроде неверующий, но перед тем как идти в прокуратуру, заходит к батюшке за благословением. Или рассуждает: …Говорят, приметы не сбываются. Мишка, вон, болтает, Бога нет. Знает он много, соплесос образованный… А Татарин, выходит, само собой убрался. Два года назад. …Тогда в домино заспорили, Татарин бутылкой сзади его, Воробья, и вырубил в часовне, и топтал со своими, всей хеврой навалились, сколько их тогда с Мазутки пришло? Человек пять…

В Больницу Воробей везти себя не дал- домой велел, неделю лежал, до уборной дойти не мог: в банку все… И портрет мамин молодой над кроватью просил мокрыми глазами: помоги, мамочка, сделай Татарину…

Через три недели- а то ишь, Бога нет!- тетя Маруся, что у церкви подметает, мать Татарина, хоронила забитый гроб с измятой головой сына,- остального не было, разобрали Татарина товарищи по лагерю: зацепился с ними когда-то. Вспомнили. А все- мама…

На поминках- тетя Маруся хорошо выставила- Воробей вдруг испугался своей нечаянной веры в несуществующего Бога, Татарину потом почти за бесплатно памятник маленький из лабрадора сделали. Маленький немаленький, а рублей двести тете Марусе сберег. Может, все же не все так безнадежно и бездуховно в повести?

Конечно, предельная погруженность в обыденность жизни присутствует в повести С.Каледина. Некоторые картины вообще описаны с «физиологическим» интересом (чего стоят описания того, как Воробей копал могилу). И акцентируется внимание на том, что в жизни нет должноидеала, к которому можно стремиться, и ненормативная лексика имеет место быть. На лицо и тема одиночества героя, взаимонепонимания, душевной изоляции. Все это есть в повести. Но это обнажает реализм повествования. Автора волнует «система жизнеобеспечения» изображенного мира- не материальная, а духовно-нравственная.  Пусть сильно деформированная и ослабленная, но и она может сказать о человеке, о его должном и сущем. И повесть эта показала еще один из пластов нашего социального бытия, она заставляет о многом задуматься и обрести и осмыслить какие-то нравственные ценности для себя.

НЕ менее интересной представляется и другая повесть С.Каледина- «Стройбат», которая претерпела тоже сложную судьбу. Это  и неудивительно- время-то какое было! Военная цензура дважды изымала ее из набора, запрещая публикацию. Это сейчас из различных СМИ мы многое знаем об армии, но и сегодня повествование Каледина вызывает шоковое состояние.

В «Стройбате» показаны несколько дней из жизни военных строителей, которые выполняют «почетную обязанность советских граждан». Это сборная часть, своего рода свалка, куда содрали «скверну» из многих стройбатов: «по многим стройбатам страны прокатилась очистительная волна», поэтому, освобождаясь от «скверны», «погани», их согнали сюда, в Город. Названия нет, но это и неважно, потому что такое происходило или могло происходить в любом местечке нашей необъятной Родины. Да происходит и сейчас! «Короче, ехали в ад, а попали в рай. В Город, в Четвертый поселок. От центра Города доворот КПП двадцать минут ленивой дребезжащей трамвайной езды. Вот ворота, а справа, метров двести,- танцверанда; вот ворота, а слева, метров двадцать,- магазин. А в магазина- рассыпуха молдавская, семнадцать градусов, два двадцать литр. С десяти утра. Малинник! Дай Бог здоровья отцам командирам, тормознувшим их по какой-то неведемой оплошке здесь, а не за Читой». Поэтому нравы здесь не так уж отличались от зоны, да и интересы те же.

Закон здесь прост: у сильного всегда бессильный виноват. Сильные- это деды, слабые- салабоны. Казалось бы, разница небольшая: на год раньше пришел на службу. Но она- эта разница- как цвет кожи или как другой язык. Деды могут не работать, пьянствовать, издеваться над первогодками. Те должны все тепеть: Бабай- салабон, поэтому исполняет все, что прикажет дед Женька Богданов: «Бабай привычным маршрутом вез Женьку на оправку. Если бы у Женька под рукой  были сапоги, Бабай спал бы себе и дальше. Но дембельские хромачи Богданова были намертво придавлены к полу вставленными в голенища ножками койки, а на койке спит Коля Белошицкий, и будить его Женька не хотел. А чужими сапогами он брезгует».

Мало того, будучи отделенными начальниками, деды распоряжаются алабонами, как рабовладецы: «Сперва Женька решил Егорку с Максимкой Косте подарить, да потом одумалась- всего-то пахарей у него эти двое. Он их нарочно в свое отделение взял, пока другие не разобрали. Егорка кроме основной работы Женьку с Мишей Поповым обслуживает: койку заправить, пайку принести из столовой, постирать по мелочи; а Максимка- Колю, Эдика и Старого». Порядок здесь старшие также наводят быстро: «Егорку Женька обработал сразу, тот пчти не рипался. Пару раз ему кровь пустил слегка, а чучмеки почему-то крови своей боятся. А… с Максимкой повозился подольше…»

Да и наказания «отцов командиров» ничем не отличались от дедовских. Чего стоила одна губа: «…домик и домик. Да, домик…  почки отобьют для смеха- и будь здоров, жуй пилюли. Вон у Нуцо до сих пор моча розовая…» Не случайно «губарей…тайком дембеляют, ночью в основном и заранее, до приказа», потому что «законной управы» на них нет, а «без закона- можно найти».

В повести не раз описывается, как солдаты пьют или колются. Герой повести Костя Карамычев «последние восемь месяцев пахал на хлебокомбинате грузчиком. Ясное дело, не просыхал…» Крал, что только можно. Когда же, «Вконец обозрел», попался, командир роты Дощинин «предложил Косте на выбор: или он дело заводит, или Костя срочно чистит… все четыре отрядных сортира». Тот выбрал последнее, взяв, разумеется, помощников из молодых- Фишу-еврея и Нуцо-цыгана. Автор кратко описывает, как Костя оказался в стройбате: «Мать мечтала, чтоб он стал музыкантом. Отчаявшись отыскать у сына абсолютный слух, купила скрипку и часами заставляла его пиликать на ней под присмотром пожилой музыкальной маразматичка с первого этажа. Костя пиликал, пиликал и допиликался: от долгого стояния стала слетать коленная чашечка. Тогда мать разнесла по дому, что Костя переиграл ноту,  как пианисты переигрывают руку. Наконец музыкальная маразматичка умерла, но поскольку мысль о Костиной музыкальности по-прежнему не давала матери покоя, она определила его после школы в студию звукозаписи. А чашечка коленная через год определила Костю в стройбат». Но самое страшное это то, что Костю совсем не тянуло домой, да и вообще он сам не знал, чего ему хотелось и куда тянуло. Он с «тоской» вспоминал, что матери надо написать, что она постоянно «нудит: в институт, в институт…» Ничего ни в душе, ни на Яву не интересно.

Не рас автор пишет, как солдаты пьют или колются. Проучить Берестеля Миша Попов приводит своего «друга по наркоте Нифантьева, комсорга отряда». Сам Костя Карамычев «по обрурке» стихи пишет. А кульминацией повести можно счититать сцену грандиозной драки между ротами. «Обкуренные», они не понимали кто-кого бьет. Озверевшая толпа вымещали злобу друг на друге. Разбирательство не заставило долго ждать, ведь «губаря» ухлопали лопатой. И грозит теперь Косте не дембель, а тюрьма. Безнравственная жизнь рождает безнравственные законы и поступки:  и Костя, спасая себя, предает того, кто с ним жил рядом… Заканчивается повесть характеристикой, которую командир дает военному строителю Косте Карамычеву. Каким-то кощунствомзвучат слова а этой характеристике: «…За время службы… рядовой Карамычев К.М. проявил себя как инициативный, исполнительный, выполняющий все уставные требования воин.За отличный труд, высокую воинскую и производственную дисциплину рядовому Карамычеву К.М. было присвоено звание «Ударник коммунистического труда»… пользовался авторитетом среди товарищей, морально устойчив, политически грамотен. Характеристика дана для представления в Московский университет». Что же, готов интеллигент. Беспредел, как  говорят зеки.

Повесть оставляет тяжелое впечатление. Неужели в людях потеряны все человеческие чувства? Хочется верить, что нет.

Повесть после выхода вызвала в критике неоднозначные толки. Кто-то отказывал ей в духовности, обвиняли в недостатке художественности. Но большая часть общества все-таки согласна была с тем, что появилась «другая» проза, «без всякой рисовки», что автор одним из первых во весь голос публично завил о  тех страшных болезнях, которые поразили армейский организм.

Но нельзя не признать и другого. Эта «другая» проза ограничивается созданием «ужасных» натуралистических зарисовок. Но в этом тоже особенность этой прозы, как и то, что она отказывается от назидательства, учительства, от вынесения приговора своим героям- вполне в духе Чехова, излюбленной мыслью которого было, что задача литературы – не отвечать на вопросы, а правильно их ставить. «Ущербность» героев Каледина- результат скорее общей ущербности мира, чем их личного нравственного выбора. Зло в произведениях писателей, относящихся к «другой» прозе предстает не столько  как следствие отпадения от добра, сколько  как неотъемлемое качество обыденной жизни.

 

Из всего выше сказанного выше и на основании литературоведческих исследований можно определить основные признаки другой» прозы:

-предельно сгущенная погруженность в быт, в обыденность, принимающая обобщенно-символический характер;

- акцент на «недолжном» при размытости или видимом отсутствии в жизни «должного» идеала;

- отказ от учительства, назидательства;

- тема одиночества, взаимонепонимания, душевной изоляции человека.